Политическая биография Гельмута Шмидта (род. 1918) уже давно стала частью послевоенной истории Западной Германии, где его деятельность оставила заметный след. В 60-х годах Шмидт был членом сената своего родного города Гамбурга, затем последовательно занимал посты председателя фракции социал-демократической партии Германии в бундестаге, министра обороны, экономики, финансов. В 1974 году Г. Шмидт стал канцлером, сменив на этом посту Вилли Брандта, возглавлял коалиционное правительство социал-демократов и свободных демократов (либералов), дважды переизбирался. В центре его политики стояли социальные вопросы. После поражения партии на выборах 1982 году ушел в отставку. Г. Шмидт - соредактор влиятельного леволиберального еженедельника «Die Zeit», острый и находчивый полемист, за которым не зря утвердилось в народе прозвище Schmidt Schnauze, человек, который не лезет за словом в карман. Он является также известным пианистом, выступал в концертах. Публикуемый ниже текст представляет собой заключительную главу вышедшей в прошлом году книги Гельмута Шмидта «Die Deutschen und ihre Nachbarn» («Немцы и их соседи»), которая многие месяцы занимает первое место в списке бестселлеров общественно-политической литературы Федеративной республики.

Мы, немцы, склонны переоценивать свои политические способности и во всяком случае тяготеем к эмоциональной политике - таково устойчивое мнение наших соседей. Поэтому-де мы шарахаемся из одной крайности в другую. Основываясь на этом мнении, некоторые деятели Запада опасались, что под началом двух канцлеров - социал-демократов, Брандта и Шмидта, немцы покажут себя слишком уступчивыми по отношению к Восточному блоку; по этой же причине в 1989 г. многие беспокоились, как бы канцлер-консерватор Коль после того, как растворились Бранденбургские ворота и неожиданно стало возможным объединение двух германских государств, охваченный восторгом, не позабыл о Европейском сообществе и наших обязательствах по отношению к западным соседям. Немецкие эмоции пугают наших соседей больше, чем чьи-либо другие.

Западный якорь Германии в глазах французов, англичан, да и поляков, вообще почти всех европейцев - необходимое условие для постепенного преобразования Европы и. конечно, для решения немецкого вопроса. Мы и сами считаем себя нерасторжимо связанными с фундаментальными ценностями западной демократии. Но соседям нашим этого мало: памятуя о прошлом, они хотят быть уверенными в том, что и в нашей внешней политике мы прочно связаны с Западом благодаря участию в Европейском сообществе и членству в западном оборонительном союзе. Озабоченность некоторых западноевропейских политиков нашей чересчур, по их мнению, интимной игрой с Советским Союзом нам. немцам, может казаться достаточно нелепой; но эта озабоченность возникла неспроста. Память о Рапалло [В 1922 году в Рапалло (Италия) был заключен германо-советский договор, обозначивший полититческое и экономическое сближение обеих стран.] во Франции отнюдь не изгладилась. Любой намек на нейтрализацию Германии пугает наших соседей.

В 1835 году Алексис де Токвиль предсказывал возвышение Америки и России: им суждено стать доминирующими державами мира. Токвиль оказался прав. Зато Маркс и следом за ним Ленин и Мао Цзедун с их пророчествами о международной пролетарской революции оскандалились; ничто не указывает на осуществление их надежд и в будущем. Всякий, кто рассуждает о будущем Европы, неизбежно вторгается в область, где он может полагаться лишь на собственную интуицию. И все же такие люди, как Черчилль, целый ряд французов от Монне до Жискара д'Эстена. в Америке Трумен и Маршалл на собственном примере продемонстрировали, что новые представления о европейском будущем при всей их рискованности небесполезны. Результаты политических действий редко ограничиваются одной лишь сиюминутной ситуацией; политик обязан знать, что он отвечает и за будущие последствия своей деятельности, в том числе и те, о которых он поначалу не помышлял. Политика всегда имеет дело с грядущим, - не зря Макс Вебер требовал от политического деятеля качество, которым обладает проектировщик: глазомер.

Оценить возможное будущее Европы сегодня, в начале 90-х годов, нелегко. Повсюду выдвигаются новые принципиальные соображения; делаются попытки дать новое определение как собственным долговременным интересам, так и интересам других стран. Подчас заверения министров и глав правительств продиктованы злобой дня и затемняют суть. Постоянной необходимостью для нас, немцев, остается, однако, знание и понимание коренных интересов наших партнеров в политической игре. Перемены в Европе будут для нас тем благоприятней, чем меньше мы ущемим интересы наших соседей, чем больше усилий мы приложим к тому, чтобы удовлетворить их главные интересы.

Европа стоит перед сложной задачей свести множественность кардинальных интересов составляющих ее государств к общему знаменателю.

Здесь должны быть учтены:

• двойная заинтересованность стран Восточной Европы в политической свободе и экономическом преуспеянии;
• заинтересованность немцев в единстве и самоопределении;
• двойная заинтересованность СССР в том, чтобы, с одной стороны, сохранить статус великой державы и стратегическую безопасность, а с другой возродить свою экономику и поднять жизненный стандарт граждан;
• заинтересованность всех европейских наций и Соединенных Штатов Америки в том, чтобы чувствовать себя в безопасности перед возможностью возвращения русско-советского экспансионизма, независимо от того, потерпит ли перестройка в СССР поражение или приведет к новому усилению Советского Союза; важный компонент этой заинтересованности - сохранение равновесия сил и недопущение того, чтобы Германия стала нейтральным государством;
• заинтересованность континентальных стран - членов Европейского сообщества в хозяйственном и политическом укреплении ЕС. в том, чтобы обезопасить себя от рецидивов немецкого стремления к хозяйственной, политической, а то и военной гегемонии; эта заинтересованность совпадает с интересами почти всех европейских государств и включает окончательность, неизменность границы между Германией и Польшей.

Если удастся удовлетворить в равной степени эти основные интересы, заложив тем самым надежную основу для долговременного, ничем не стесняемого мирного развития, тогда, быть может, фраза «общий европейский дом» станет политической действительностью. Тогда культурное поле Европы дополнится реальной общностью политических и экономических судеб.

Но все может произойти по-другому. Возможна и нестабильность. Разве не были политические лидеры Запада в конце сороковых годов изобретательней, богаче фантазией, чем сегодняшние руководители? Вспоминая Черчилля и Трумена, Шумана, Де Голля и Аденауэра, думая о Киссинджере или о Брандте, приходишь к выводу, что нынешние вершители судеб слишком медлительны, чересчур осторожны. С другой стороны, взрывоподобный рост населения, новые средства телекоммуникации и авиационного сообщения сделали нашу планету меньше. Совместное волеизъявление европейских государств больше чем когда-либо представляется насущно необходимым не в последнюю очередь перед лицом мировых проблем, требующих решения, таких, как энергоснабжение, тепличный эффект, ухудшение климата на обширных пространствах, глобальное разрушение естественной среды. И здесь требуется совокупное усилие Европы.

Большинство людей не в состоянии следить за прогрессом науки и техники, за процессами взаимопроникновения и разделения труда во всех видах и отраслях хозяйственной деятельности. Эта необозримость мира помогает псевдонародным вождям, всякого рода религиозным или идеологическим спасителям человечества с легкостью делить людей на друзей и недругов и совращать своих сторонников, сея коллективное помешательство. Средства массовой информации, особенно телевидение, предлагают возможности поистине неслыханные - в двойном значении этого слова. Чем больше людей слушает и смотрит телевидение, тем легче становится апеллировать к их чувствам и инстинктам. Теоретически современные средства массовой коммуникации могут способствовать взаимопониманию - пониманию соседей, их истории и культуры. Фактически же сознание своей ответственности у тех, кто дирижирует современными масс-медиа, падает. Германия - не исключение: и у нас существует начиная от спортивных репортажей и кончая сообщениями об уличных беспорядках - практика невольного совращения, когда масс-медиа, сами того не желая, сеют массовую истерию и проповедуют насилие.

Можно ожидать, что с ликвидацией коммунистических диктатур на востоке Европы снова вспыхнут национальные и религиозные противоречия, которые до сих пор сдерживала и подавляла верховная власть, - да это уже и происходит в СССР, в Румынии, Болгарии, Югославии. Не застрахованы от национализма и мы, немцы. Нечего и говорить о том. что опасения, которые высказывались некоторыми политиками и публицистами сопредельных стран в 1989-90 годах, будто с объединением Германии на горизонте начала вырисовываться тень «четвертого рейха», - это ложная тревога. Не существует опасности возвращения ни к национализму вильгельмовской эпохи, принципиально ставившему немецкие интересы превыше всего, ни тем более к идеологии нацизма. Хватит ли. однако, у нас самих разума и самодисциплины отнестись к соседям с пониманием, достаточным для того, чтобы избавить их от этих забот?

Годесбергская программа германской социал-демократии, принятая в 1959 году, постулирует в качестве основных ценностей свободу, справедливость и солидарность. Волей к реализации этих ценностей должны определяться сегодня - выходя за пределы партийной социал-демократической политики и наши внешние сношения. Когда пала берлинская стена. Тедди Колек, мэр практически поделенного между евреями и палестинцами Иерусалима, прислал друзьям в Германию поздравительную телеграмму. Она меня очень тронула: то, что Колек разделил нашу радость, было знаком человеческой солидарности, которую нам, жителям Германии, неплохо было бы взять за образец. Терпимость, диктуемая уважением, солидарность, человеческое понимание - вот на чем должны основываться отношения между народами, государствами и. конечно, между религиями. Государство, стремящееся навязать своим гражданам религиозные, идеологические или политические убеждения, опасно для мира, сначала внутреннего, а затем и внешнего. Терпимость к соседям есть нечто такое, чего нельзя преступить, если мы хотим сохранить мир. И есть лишь один предел терпимости: угроза собственной свободе из-за нетерпимости и агрессии соседа.

Но каким образом народы и государства могут уважать интересы соседей, если они их толком не знают? Если они не разговаривают с другими, не слушают. не отвечают? Нам. немцам, понадобилось два десятилетия взаимной ненависти, прежде чем ответственные представители Восточного Берлина и Бонна впервые встретились для переговоров в семидесятых годах. После этого нетерпимость Восточного Берлина еще почти двадцать лет препятствовала личным контактам граждан с обеих сторон.

«О постепенном приуготовлении мыслей для беседы» - так называется прекрасное, отнюдь не утратившее своего значения сочинение Генриха Клейста. Личный разговор необходим, чтобы убедиться, что ваш партнер - не дьявол, а человек. Вот почему, имея дело с правительствами других государств, я всегда старался установить личные отношения - даже с людьми, стоявшими у кормила коммунистических диктатур. В личной встрече мы постигаем подлинные заботы, интересы, склонности и антипатии другого человека - равно как и пределы его политического влияния. Разговор политиков с глазу на глаз по крайней мере мешает им после обливать друг друга грязью по телевизору.

Миролюбие отнюдь не является модусом поведения, данным от природы. Но история доказывает, что мир все же возможен благодаря разуму. Вечный мир останется утопией, говорит Кант, если люди не будут изо дня в день работать над его устроением. Как свобода личности может столкнуться с достоинством и свободой другой личности, так и притязания одного народа, пускай и обоснованные с правовой точки зрения, могут войти в конфликт с правами соседнего народа. Вечный и неувядающий пример - пограничные трения в областях, где проживает смешанное (и перемешанное между собой) население.

Чем усердней насаждается равенство и порядок - тем больше оказывается стесненной свобода индивидуума. Коммунистические диктатуры заставили нас усвоить на опыте жизни эту горькую истину. Когда свобода заходит чересчур далеко, она может кончиться хаосом,- но когда слишком далеко заходит правовой порядок, он вырождается в деспотизм. «Везде и всегда демократия рискует нарушить равновесие между порядком и свободой». - писал мой учитель Эдуард Хайман. Нечто подобное происходит и между государствами: порядок, установленный Сталиным для народов восточной половины Европы, их подчинение Советскому Союзу - аннулировали их свободу.

Равновесие сил Атлантического сообщества и Варшавского пакта не только ограничило стремление Советского Союза подчинить своему господству еще кого-нибудь. Это равновесие укрепило и чувство стабильности в отношениях между Западом и Востоком. Но чем дальше, тем все сильней стабильность становилась самодовлеющей ценностью. Мир стал казаться многим людям дороже, чем свобода тех. кого поработили. И когда обозначился крах коммунистических диктатур на Востоке, некоторые ораторы на Западе принялись оплакивать потерю стабильной структуры власти в Европе. Одновременно, впрочем, те же люди приветствовали обретение свободы восточноевропейскими странами. В этом сказалось противоречие между двумя принципами, равно почитаемыми на Западе; ибо свобода для поляков, венгров, чехов, для немцев в ГДР могла быть достигнута лишь с устранением коммунистического господства, что неизбежно влекло за собой нарушение равновесия сил в Европе.

Вот дилемма, отчетливо показавшая, каким образом внезапное изменение status quo может возбудить страх перед будущим. Вот отчего, мы, немцы, не должны подавать повод к тому, чтобы люди думали, будто мы добивались потрясения общеевропейской ситуации настолько энергичного, что оно рискует вызвать ощущение надвигающегося хаоса и у наших соседей, и у обеих держав - предводительниц международных блоков. Чем больше они опасались хаоса, тем активней тормозили процесс германо-германского объединения...

В наших интересах как можно быстрее восстановить нормальные условия хозяйствования и денежного обращения во вчерашней ГДР. утвердить там социально упорядоченную рыночную экономику. Чем меньше это будет грозить будущему Европы с точки зрения политической опасности, тем меньше будет вмешательства извне в процесс нашего объединения. То, что Федеративная республика берет экономику бывшей ГДР под свою руку, почти каждому европейцу представляется чем-то само собой разумеющимся. При этом наша помощь должна дать восточным немцам гарантированную надежду на стойкое улучшение их экономического положения; поток переселенцев с Востока на Запад ничего хорошего не сулит.

Можно предположить, что сокращение вооруженных сил со временем откроет путь к развитию «общеевропейской системы безопасности». Вероятно, будет заключен ряд поэтапных договоров. Каждый этап разоружения и каждая новая система безопасности требуют гарантий и контроля. Ни под каким видом мы. немцы, не должны голосовать за решения, которые отвергает Франция или Польша. Ни один шаг, предпринимаемый Германией, не должен настораживать, тем более - пугать двух наших главных соседей. Оба соседа по праву ожидают формального признания западной польской границы без всяких «но» и «если». То, что зимой 1989-90 года федеральное правительство проявило колебания в этом вопросе, моментально вызвало у поляков озабоченность призраком германского ревизионизма, а ведь Варшавский договор его отогнал.

Польский народ лучше, чем другие, знает, что невозможно более отказывать немцам как единой нации в праве на самоопределение. За десятки лет диктатуры и подавления поляки поняли, что человек ищет укрытости и нуждается в укрытости в трояком отношении. Это прежде всего укрытость в семье и дружеском кругу; во-вторых, это укрытость на родине, на общественной. психологической, духовной и религиозной родине, где ты живешь и которая дает тебе жизнь; в-третьих, укрытость в национальном государстве, которое предлагает возможность самоидентификации. Последнего мы, немцы, были полстолетия лишены. Мы страдали от этого по обе стороны Эльбы, из этого выросло немало страхов и внутреннего беспокойства, особенно у подрастающих поколений.

Ныне, когда впервые открылась возможность преодолеть травму расщепления Германии, я с доверием и надеждой взираю на доброжелательное понимание европейских народов - наших соседей. Это понимание, однако, предполагает, что и мы в свою очередь обнаружим понимание их забот и докажем его на деле. Только прочное включение немцев в Европейское сообщество и западный оборонительный союз дает нашим соседям ручательство, что Германия не займет положение диктующей державы, сначала экономически, а затем и в военном отношении. Чем меньше мы посеем сомнений в нашем деятельном и готовом к компромиссу сотрудничестве в ЕС. тем меньше будет у наших соседей страха перед численно превосходящей их германской нацией.
Проявить понимание, пестовать это понимание - дело не только правительства, это задача всех немцев. Об этом обязан думать каждый из нас. кто едет за границу. Об этом не стоит забывать и когда играет немецкая национальная футбольная команда; вместо того, чтобы подливать масла в огонь, нашим масс-медиа следовало бы умерять страсти. И газеты, и телевидение несут свою долю ответственности за портрет нашей страны, каким его рисуют соседи.

Нам необходимо чувство реальности и верный глазомер; требуется прагматическое, осторожное поведение, выдержка, постоянство. Мы должны научиться различать между вещами, на которые мы никак не влияем, и теми, на которые мы вправе и в состоянии оказывать влияние; первые - принимать хладнокровно, ко вторым - отнестись участливо и активно, но при этом не переусердствовать. Нам не следует подзуживать наших политиков изменить мир за одну ночь; наоборот, мы не должны доверять тем политическим деятелям, которые обещают нам великие перемены в два счета. Шаги не должны быть слишком размашисты, так как случись ошибка, ее можно будет исправить без больших жертв; великая же ошибка может больно затронуть великое множество людей. Шаги должны быть и не слишком короткими, иначе процесс реформ затягивается, проблема, подлежащая решению, заостряется, на нее накладываются другие проблемы, весь этот ком растет, тащится дальше и рождает новый кризис. Недостаток меры в ту и другую сторону губит доверие. Вот отчего надо семь раз отмерить, прежде чем один раз отрезать.

Политика есть прагматическое деяние с нравственной целью. Цель всякой политики, равно как и каждого отдельного политического шага, должна иметь нравственное оправдание. Конечно, можно без конца спорить о морали и целесообразности задач и путей. Демократия и означает спор и борьбу мнений между лидерами, партиями, между политическими течениями и группами общности интересов. Тот, кто желает быть политическим руководителем, не может определять все. что случается в его городе или его стране. Но он нуждается в согласии других людей, он должен их убедить,- другие, в свою очередь, пытаются убедить его либо преградить ему путь и добиться его падения. В этой борьбе убеждений не обходится без нечестности и интриг, и весьма нередко тактическая изворотливость, надменность и суетность оттесняют цель. Одна из крупных проблем близкого будущего будет состоять в том, чтобы немцы бывшей ГДР хорошенько поработали ради оздоровления своей экономики, но не переобременили новой утопией свою свободу и демократию.

«Утопия» означает по-гречески нечто, чего нет нигде и не было никогда. Политические утопии существуют лишь в мире представлений, не в мире действительности. Поэтому они опасны. Политик, желающий воплотить в жизнь утопию, рискует сделать слишком много шагов одновременно. Весь ленинский коммунизм был утопией, его страшные последствия ощутимы и сегодня. Угрозой свободе и миру может стать и утопия морали. Политика должна быть целенаправленным применением твердых моральных принципов к меняющимся ситуациям.

Политик должен быть уверен в моральной безупречности не только своих целей, но и средств в каждом своем начинании. Его долг - продумать каждый шаг заранее, рассмотреть всего его следствия, в том числе и те, которые касаются соседей. Критически взвесив все интересы, включая интересы наших соседей, он обязан приложить старания к тому, чтобы сделать свои доводы понятными и убедительными, ибо он не только должен иметь за собой большинство в своей стране, но должен остерегаться вызвать опасения у меньшинств и у соседей. Пусть он не забывает о том. что ему. как и всякому человеку, свойственно ошибаться. Пусть его идеализм, его представления о моральных ценностях не увлекут его на ложный путь заносчивой несговорчивости, нетерпимости и уверенности в своей неизменной правоте. Политика вне морали ведет к преступлению. Мораль без разума может накликать катастрофу.

Там. где люди тесно живут на небольшом пространстве, легко возникают страх и безумие. В Германии страх катастрофы ощутим больше чем где-либо. Когда в феврале 1990 года каждый день тысячи немцев переселялись из ГДР в Федеративную республику, причиной этого был страх - страх перед возможным крушением демократизации или перед экономической катастрофой в Германской Демократической республике. Страх катастрофы владел и некоторыми участниками демонстраций против атомной энергии и демонстраций сторонников мира. Мы нуждаемся в большом самообладании и спокойствии, когда телевизор ежедневно приносит нам домой известия о насилии, терроре, преступлениях и несчастьях; они не должны повергать нас в ужас и лишать нас рассудка. Верим мы в Бога или не верим, но мы обязаны учиться и учить наших детей не поддаваться страху и стойко справляться с заботами. Многие наши соседи куда уравновешенней нас и взирают на склонность немцев к экзальтации и взрывам эмоций с недоумением и опаской. Не будем же подавать повод к опасениям перед немецкой возбудимостью.

Объединение двух германских государств и международно-правовое признание единой Германии означает, что цель нашей послевоенной политики достигнута и наступил конец долгой и трудной поры. Новая эпоха, возможно, ставит перед нами еще более сложную задачу - выработать внешнеполитический курс, который не отпугивал бы от нас наших европейских соседей, не настораживал бы их, а наоборот, укреплял и оправдывал доверие к немцам. Уже в самом начале объединительного процесса Бонн несколько раз терял желательную меру чувствительности и тактичности; тем более нам следует избегать подобных сбоев в будущем.

Марк Аврелий писал: «Что бы ты ни делал, не делай этого против собственной воли, ни против человечности, ни вопреки предварительному разумному размышлению». Император-философ позднеримской поры сделал долг перед моралью и разумом правилом своего правления. Это правило остается необходимостью и сегодня. Обязанностью политика является деловой и профессиональный подход к принятию решений. Без рационального анализа проблемы этически оправданное решение возможно лишь как случайность. Верно и обратное: самый высокоморальный образ мыслей не может избавить нас от усилий ума.

Ни один капитан не может вести корабль при помощи одного лишь катехизиса нравственных норм, требуется и умение определить собственные координаты, а для этого ему нужны карта, компас, эхолот и радар; нужен опыт мореплавания, чтобы с помощью инструментов и приборов выбрать правильный курс. А если навстречу идут другие корабли, капитан обязан блюсти международные правила расхождения судов.

Прусский философ Иммануил Кант выдвинул универсальное правило расхождения, сформулировав свой категорический императив: пусть каждый поступает так, чтобы его принципы поведения по отношению к другим людям могли бы стать правилами поведения и для других. В мире, где еще 90 лет назад проживало лишь полтора миллиарда людей, сегодня живут пять миллиардов, завтра будут жить шесть, а послезавтра восемь, - категорический императив Канта, два века тому назад бывший всего лишь абстрактным руководством для индивидуума, приобретает неслыханное практическое значение и становится необходимым для совместной жизни и работы государств и народов.

Мы, немцы, остаемся угрожаемым народом. Не потому, что нам грозит опасность извне: с этой стороны нам в настоящее время некого бояться. Но из-за нашей наклонности к возбуждению, эмоциональным перехлестам и заносчивости. Не раз эти свойства заводили нас куда не надо. Лишившись нашего идеализма, мы обеднели бы. Но наш идеализм не должен превращаться в чуждый реальности политический романтизм. Наш идеализм должен вобрать в себя политическую волю к критике и самокритике, равно как и волю к разумному компромиссу.

В ноябре 1982 года, когда я оставил пост федерального канцлера, никто не мог предвидеть, что ровно через семь лет представится возможность соединить обе части нации. Этим событием мы обязаны не только самим себе, нашей твердой воле к единству, мы обязаны и полякам, и мадьярам, которые пошли навстречу восточным немцам. Мы обязаны и нашим западным союзникам, которые поддерживали нас, немцев Федеративной республики, во времена советской угрозы и давали надежду немцам в ГДР. Мы обязаны всем государствам Европы, которые 15 лет назад в Хельсинки совместно проложили путь к осуществлению прав человека; наконец, не будем забывать о том, что и Советский Союз с приходом Горбачева впервые начал придерживаться заключительных актов Хельсинки.

Так что наш народ в конце этого страшного XX столетия все-таки получил исторический шанс. Мы сумели им воспользоваться - для нашей цели единства в праве и свободе [Перифраз первой строки государственного гимна ФРГ: «Einigkeit und Recht und Freiheit»] и ради длительного безопасного мира. Все это - при условии, если мы изберем прагматическую, руководимую практическим разумом, трезвую политику. Если, солидаризуясь с соотечественниками в бывшей ГДР, мы не позабудем о солидарности с нашими соседями. Если мы будем блюсти наши договоры и выполнять наши обещания. Если никому из наших соседей не придется сомневаться в нашей искренности, нашей воле к миру, в том. что мы - государство справедливости и верности правам человека. Если мы с готовностью включимся в сообщество народов.