Мишель Нострадамус  был не первым и не последним, кто поддался соблазну пророчества. Но в памяти людей остался он, а не многие другие пророки хотя бы того же XVI века. Легко отнести это обстоятельство за счет будто бы поразительного исполнения его предсказаний, в то время как его конкуренты были не столь удачливы.

Однако, принимая во внимание, что Нострадамус, как и другие его коллеги, избегал конкретных формулировок, ограничиваясь туманными намеками, приходишь к выводу, что своей славой один и забвением другие обязаны не точности своих предсказаний, а удачливости интерпретаторов. К чести Нострадамуса, надо сказать, что он никогда не скрывал от непосвященных метода своей работы. Он писал: «Будущее раскрывается передо мной, когда я смотрю в огонь моего очага или стою на крыше».

Нелегко, учитывая доверчивое отношение людей ко всякого рода ясновидящим, отличать шарлатанов от пророков, действительно обладающих даром предвидения. История лишь XX века знает по меньшей мере три случая, когда массы пошли за лжепророками и оказались на краю бездны. Бросается в глаза одно общее обстоятельство, а именно участие оружия, непрекращавшееся насилие ради осуществления этих пророчеств. С одной стороны, и Маркс, и Гитлер, и иранский духовный лидер Хомейни утверждаются как пророки чего-то, что должно неизбежно наступить то ли по законам общественного развития, то ли по высшим предначертаниям, то ли по законам природы; с другой — создаются партии, военные подразделения, тайная полиция, и все это для ускорения прихода будущего, столь гениально предсказанного духовным вождем.

Появление и торжество пророков сопровождается массовым психозом. Массы делаются материальной силой наиболее шарлатанских идеологий, оперирующих примитивными конструкциями, для усвоения которых не нужно ни ума, ни совести, но лишь экстаз и ненависть к существующему положению вещей.

В мысли, что «нет пророка в своем отечестве», скрывается большая правда, ибо массы предпочитают шарлатанов истинным пророкам.

1

В России начала XX века претендентов на место отечественного пророка было хоть отбавляй (см. роман Максима Горького   «Жизнь Клима Самгина»), но, в сущности, серьезный выбор предстояло сделать лишь между двумя: своим — Федором Достоевским, и чужим — Карлом Марксом.

Острый интерес к философии и пророчествам Достоевского не случайно возник в кругах русской интеллигенции в конце XIX века. Европа стояла накануне рождения нового человека, созидателя нового, странного для XIX века мира. Достоевский этого человека предчувствовал: «Да, уже теперь кто-то стучится в дверь, некто, новый человек, с новым словом. Он хочет открыть дверь и войти... Но кто Он — вот вопрос. Это совсем новый человек или такой, который похож на нас всех, старых людей?»

На другом конце Европы Карл Маркс заговорил о том же: по Европе бродит некий призрак, Маркс называет его «призраком коммунизма». И, как бы заранее отвечая Достоевскому, он пишет в «Манифесте Коммунистической партии» , что новый человек будет совсем не похож «на старых людей», он разрушит все их святыни, перевернет все устоявшиеся представления.

Пророчество Маркса привлекло европейского человека своим резким отличием от пророчеств средневековых мастеров ясновидческого цеха. Впервые в истории приход будущего был высчитан с бухгалтерской точностью. Никаких мистических предчувствий — точные экономические и социологические выкладки, неопровержимо доказывающие приход в скором будущем коммунизма и коммунистического человека, обладающего определенными, точно предсказанными свойствами, которые сделают его гораздо более совершенным, чем нынешние люди.

Эти два человека связаны некоей прямо-таки мистической связью: на вызов, брошенный европейскому человеку капитализмом и таящимся в нем коммунизмом, Западная Европа ответила Карлом Марксом, Восточная Европа, Россия — Федором Достоевским. Человечество и теперь все более и более определенно раскалывается на два лагеря, люди одного из которых следуют за Марксом, а другого — за Достоевским, не всегда это сознавая.

Для людей мистического склада в этой расколотости мира отражена извечная борьба между Христом и Антихристом, связанными друг с другом так, что один без другого немыслим.

Сопоставляя личности Достоевского и Маркса, не можешь отделаться от ощущения этой противопоставленности, резкой непохожести двух натур, и вместе с тем замечаешь нечто общее в их судьбах и в их характерах.

Маркс родился в 1818 году, Достоевский — в 1821-м; Достоевский умирает в 1881 году, Маркс — через два года после него. Оба — свидетели одной и той же эпохи европейской жизни. Оба — из относительно небогатых семей. Гнет материальных обстоятельств был им одинаково знаком. Детство обоих протекало в городе, оба были оторваны в детстве и отрочестве от почвы, земли, природы. Вместе с тем, оба в детстве и затем в отрочестве были очень религиозны. Первая из дошедших до нас работ Маркса называлась «Единение верующих со Христом по Евангелию от Иоанна, гл. 15, ст. 1-14  , его сущность, безусловная необходимость и оказанное им влияние». Достоевский обучался грамоте по сборнику историй из Ветхого и Нового заветов.

У обоих — дьяволы-соблазнители. Таков для Маркса Мозес Гесс. Гесс, социалист, атеист, влюбился в Маркса и поставил своей целью вырвать его из лона Церкви, сделать социальным борцом, безбожником.

Такой же любовью с первого взгляда проникся к Достоевскому Виссарион Белинский. Прочитав первую его повесть, он называет Достоевского «гением». В развитии Белинского это было время его перехода к якобински понятому социализму: «Тысячелетнее царство Божье утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекраснодушной Жиронды, а террористами — обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьера  и Сен-Жюста ».

И, как Гессу нужно было привлечь своего кумира Карла Маркса к делу служения дьяволу, так и Белинский своими речами начинает привлекать Достоевского в ряды богоборцев. Он кричит Достоевскому: «Поверьте же, что ваш Христос, если бы он родился в наше время, был бы незаметным и обыкновенным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества!»

Оба «соблазнения» происходят примерно в одно время, в первой половине 40-х годов.

И Маркс и Достоевский обращаются к социализму. Уже в 1848 году Маркс пишет вместе с Энгельсом «Манифест Коммунистической партии», зовущий к уничтожению существующих общественных отношений и к созданию коммунистического общества на атеистической основе.

Достоевский в 1849 году приговорен к смертной казни, замененной каторжными работами, за «участие в преступных замыслах, за распространение частного письма (Белинского к Гоголю. — Г. А.), наполненного дерзкими выражениями против православной Церкви и верховной власти».

Маркс как встал на путь социализма и богоборчества, так с него и не сходил. Всю свою жизнь он отдает созданию, развитию и распространению новой веры, которая стала называться научным социализмом. Короткий в жизни Маркса период раздвоенности закончился на исходе 40-х годов, и все дальнейшее, что известно о Марксе, свидетельствует о целостной натуре, не знающей сомнений, убежденной в истине, которая обнаруживается с помощью экономических, социологических и философских исследований. С конца 40-х годов Маркс уходит от реальной жизни в ученый кабинет; сфера чистой мысли, спекулятивной логики, а также партийной борьбы (подчас более достойной называться интриганством) — единственная, где он себя проявляет. Голова его заполнена цифрами, формулами, социологическими дефинициями, язвительными фразами, которые должны раздавить оппонента. Порвав с религией, он сразу же теряет интерес к отдельному человеку. Классы, партии, движение масс — только это приобретает для него значение, а человек нужен лишь постольку, поскольку служит прогрессивному развитию человечества. Так что и смерть собственной матери вызывает у него чуть ли не удовлетворение: «В данных обстоятельствах я нужен больше, чем старуха», — пишет он в частном письме.

Маркс являет собой идеальный пример личности, интересующейся человечеством и не имеющей интереса к отдельному человеку, будь то мать или друзья. Друзья по партии не вызывают у него нежных чувств: стоит им сделать какую-то, с его точки зрения, теоретическую ошибку, как он награждает их самыми нелестными прозвищами: Фердинанд Фрейлиграт  — «свинья», Фердинанд Лассаль  — «еврейский негр», Вильгельм Либкнехт  — «вол», Михаил Бакунин  — «теоретический ноль».

Маркс убежден, что всякая частность, все индивидуальное лишь затемняет картину мира, а потому он отгораживается от встреч с людьми, с жизнью, уходит в книгу.

Почти во всех воспоминаниях о нем выражается восхищение его громадной начитанностью, знанием языков, европейских литератур. И трудно найти свидетельства его заботы об отдельном человеке, его встреч с людьми не его узкого круга. Все его суждения — результат изучения письменных источников, преломляемых через его идеологию. Он уверенно судит о целых народах, никогда не побывав в странах, где эти народы живут, не зная простых людей из этого народа. Он говорит, что «немцев, китайцев и евреев можно сравнить с мелкими уличными торговцами», русских он считает «варварской расой», а всех славян — «этническими отбросами». «Идеолог пролетариата», отдельных пролетариев он иначе, как «болванами», не величает.

Его высказывания о разных народах, о пролетариях — не столько выражение грубости его натуры, сколько презрения ко всему прошлому человечества. Люди пока сделали мало что путного, на всех народах, на всех классах лежит вина за идиотскую жизнь, за создание систем, место которых на помойке истории. В себе Маркс видел гения прогнозирования, воплотившего чистый разум, не замутненный никакими предрассудками и оперирующий лишь точными категориями. Без всяких угрызений совести отделяет он самого себя как личность от своих идеалов: ненавидя капитализм, обличая всяческие его пороки, он сам — типичный буржуа по образу своей жизни. Это не лицемерие: просто он, Карл Маркс, живущий за чужой счет, сожительствующий со своей служанкой при живой жене (и чуть ли не на ее глазах), есть некая случайность, как случайна вообще всякая индивидуальность.

Существенными для Маркса являются выкладки о производительных силах и производственных отношениях, о морали как надстройке над экономическим базисом, о борьбе классов, которая приведет к созданию такого общества, в котором справедливые общественные отношения будут определяться, в частности, новой, высшей моралью.

О том же самом, об отношении общего и частного, закона и случая, думает и Федор Достоевский. Но выводы его противоположны: «Общие принципы только в головах, а в жизни одни только частные случаи». Свои прогнозы Достоевский строит не на знакомстве с научными книгами, а на встречах с огромным количеством отдельных людей, на скрупулезном анализе душевной субстанции.

Карл Маркс знает лишь ученых, революционеров, газетных публицистов, проживающих на том маленьком кусочке планеты, который называется Западной Европой. Достоевский же, помимо этих типов, знает русских мужиков и схимников из глухих русских пустыней, солдат в Средней Азии, уголовных преступников в сибирских каторжных тюрьмах, уличных проституток, рабочих маленьких предприятий в центре России, русских степных помещиков, министров, бедных студентов, разорившихся чиновников, иерархов Русской Православной Церкви, следователей сыскной полиции, мелких ремесленников, петербургских торгашей. Он изъездил всю Европу, всю Россию от Петербурга до Семипалатинска. Он жил на каторге, в ссылке, в столице, на европейских курортах и в русских провинциальных городишках.

Люди, знавшие Достоевского, отмечают черты страдания на его лице. Он считал себя причастным к порокам всего человечества. Философ Николай Страхов  вспоминает, как Достоевский после случавшихся с ним припадков эпилепсии говорил, что ощущает страшную тоску: «он чувствовал себя каким-то преступником, ... ему казалось, что над ним тяготеет неведомая вина, великое злодейство».

Оба они, и Маркс и Достоевский, питают какое-то подозрительное отношение к капиталу, как бы заворожены его могуществом. Вот Родион Раскольников лежит в своей каморке, а служанка Настасья упрекает его в безделье. Но за копейки он работать не хочет: «Что за копейки сделаешь?» — «А тебе сразу бы весь капитал?» — Он странно посмотрел на нее: «Да, весь капитал, — твердо отвечал он, помолчав».

«Преступление и наказание», откуда взяты эти строки, выходит в 1866 году, первый том «Капитала» Маркса — в 1867 году.

2

Развитие капитализма, влияние капитала на социальные отношения и духовную жизнь отдельного человека — в центре внимания основных политико-экономических работ Маркса и художественных творений Достоевского.

Деньги в романах Достоевского — некий мистический объект, который отнимает у людей волю, завораживает их, изменяет самую их сущность. Они всегда связаны с каким-нибудь преступлением. Они мера человеческой подлости, человеческой готовности отдаться дьяволу. В романах Достоевского они почти всегда рядом с кровью: измазана кровью пачка, которую держит у себя на груди Митя Карамазов, пятна крови ищет Раскольников на кошельке, похищенном у Алены Ивановны. Деньги обладают дьявольской выживаемостью. Вот гордая Настасья Филипповна бросает сто тысяч рублей в горящий камин: «длинный язычок огня лизнул... пачку, огонь прицепился и побежал вверх по бумаге по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое пламя рванулось вверх. Все ахнули...». Но деньги не горят: «Деньги были целы. Все вздохнули свободнее».

Поразительные, почти текстуальные совпадения встречаются в писаниях Маркса и в произведениях Достоевского. Так, в «Экономическо-философских рукописях» Маркса читаем: «Свойства денег суть мои — их владельца — свойства и сущностные силы. Поэтому то, что я есмь и что в состоянии сделать, определяется отнюдь не моей индивидуальностью. Я уродлив, но я могу купить себе красивейшую женщину. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила сводится на нет деньгами... Я скудоумен, но деньги — это реальный ум всех вещей, — как же может быть скудоумен их владелец?»

Точно такой же ход рассуждений у героя романа Достоевского «Подросток»: «...я, например, знаю, что моя наружность мне вредит, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богат, как Ротшильд, — кто будет справляться с лицом моим и не тысяча ли женщин, только свистни, налетят ко мне со своими красотами? Я даже уверен, что они сами, совершенно искренно, станут считать меня под конец красавцем. Я, может быть, и умен. Но будь я семи пядей во лбу — и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом, разве этот умник в восемь пядей будут что-нибудь подле меня значить? Да ему говорить не дадут подле меня!»

В общем, при всех усилиях не всегда легко найти существенное различие между Марксовыми писаниями о капиталистическом зле и изображением этого зла в книгах Достоевского.

Представление о кризисе, в который европейского человека завел капитализм, стало своего рода трамплином, отталкиваясь от которого, Маркс и Достоевский устремились к своим пророчествам.

По Марксу, источник всех пороков капитализма — эксплуатация, которую он определяет как присвоение прибавочной стоимости капиталистами. Прибавочная стоимость, возможная лишь при наличии частной собственности, создает богатство одних и бедность других, разделяет общество на враждебные классы паразитирующих буржуа и трудящихся пролетариев. Борьба классов есть выражение противоречия между общественным характером производства и частной формой присвоения. Всё зло в капитале, это он источает все преступления на земле.

Вопрос об источнике зла — главный и для Достоевского. Возможно, со всей остротой этот вопрос встал перед ним на каторге. В конце «Записок из Мертвого дома», заключая рассказ об изуродованных русской жизнью простых людях, Достоевский спрашивает: «А кто виноват? То-то, кто виноват?»

Ответ Достоевского не столь однозначен, как ответ Маркса. Более того, Достоевский вообще не мог бы сказать, что знает истину во всем ее объеме, да еще и единственно научную и всепобеждающую. Герои Достоевского спорят, это нескончаемый спор pro и contra. И нет у Достоевского последнего ответа. Потому-то он и не может стать властителем дум широких масс, как Карл Маркс. Массам нужен ясный ответ на вопрос, кто виноват и что делать. Им нужен пророк, в абсолютном знании которого они убеждены, — самостоятельное решение для них исключено. И от такого решения Маркс их освобождает. Он предлагает выверенную конструкцию, которую человек массы усваивает как изначально, априорно совершенную. Ответы же Достоевского — это одновременно вопросы, адресованные свободной, не массовидной личности.

Достоевский и сам — в поисках бесконечности, и читателя зовет присоединиться к нему в этих поисках: «Я упражняюсь в мышлении, а следовательно, у меня всякая первоначальная причина тащит за собой другую, еще первоначалънее, и так далее в бесконечность».

Иван Карамазов отказывается признать эвклидову геометрию за конечное достижение математики.

Маркс в социологии был тем, что Эвклид в геометрии.

Достоевский же подозревал, что параллельные линии в бесконечности пересекутся, что не будет такого времени, когда «все поступки человеческие, само собою, будут расчислены... по законам, математически, вроде таблицы логарифмов до 108000, и занесены в календарь», когда «настанут новые экономические отношения, совсем уже готовые и тоже вычисленные с математической точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы».

Марксова эвклидова социология помогает увидеть человека как элемент социальной структуры; Достоевский увидел в человеке существо, чрезвычайно запутанное, в котором всего «понамешано»: и познаваемое, социально-экономическое, и загадочное, психологическое, мистическое, которое невозможно, как говорил Достоевский, объяснить «никакой логикой».

3

Для Достоевского как художника есть прежде всего отдельный человек, отдельная душа, отдельная судьба, не имеющие для ученого-социолога серьезного значения как факторы случайные.

Достоевский был знаком с позитивистскими теориями, в которых человеку отведено место частицы в общей социо-биологической конструкции. В «Записках из подполья» он полемизирует с Николаем Чернышевским  и стоящим за ним Людвигом Фейербахом  , однако критика его вполне может быть применима и к марксистскому варианту позитивизма: «Вы говорите.., что ни воли, ни каприза на самом деле у него (у человека) и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не более как нечто вроде фортепианной клавиши или органного штифтика; и что сверх того, на свете есть еще и законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотению, а само собою, по законам природы». Достоевский сомневается в том, что ученые смогут открыть такие законы, но если все же они будут открыты, «то уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко». В позитивистском оправдании человека Достоевский видит стимулирование преступности. Он пишет в «Дневнике писателя»: «Делая человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общества, учение о среде доводит человека до совершеннейшей безличности, до совершенного освобождения от всякого нравственного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить».

Главный вывод Достоевского: всякое абстрагирование от конкретной личности не имеет никакого смысла или же имеет смысл весьма не точный, всякое обобщение о человеке таит в себе риск отрыва от реальности. Поскольку такое абстрагирование провоцируется математическим подходом к человеку, Достоевский отказывается от математики и опирающейся на нее социологии и в разговоре о человеке переходит в иные сферы — в сферу психологии, причем не как точной науки, пользующейся опять-таки математико-биологическими средствами анализа, а психологии, имеющей дело со стихией человеческой души. Эта стихия не поддается вообще никакому рациональному исследованию. В письме к брату Достоевский писал: «Природу, душу, любовь и Бога познаешь сердцем, а не разумом».

Метод Достоевского кажется несколько более рискованным, чем метод Маркса. Интуиция представляется людям плохим советчиком и уж, во всяком случае, не аргументом в споре. Дважды два четыре убедительнее, чем интуитивно ощущаемое сомнение в этой истине. Маркс исходит из того, что действия человека предопределены его положением в производственной структуре. Это положение диктует человеку его представления о выгоде, о его индивидуальных целях вообще и сегодня в частности. Таким образом, выгода, расчет возникают в сфере классового сознания, а не в туманной области души, не познаваемой опытным путем.

Достоевский подвергает сомнению этот тезис. Он задает вопрос об исключениях, которых набирается что-то очень уж много: «Что ж делать с миллионами фактов, свидетельствующих о том, что люди зазнаемо, то есть вполне понимая свои выгоды, оставляли их на второй план и бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не принуждаемые к тому, а как будто именно только не желая указанной дороги, и упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую...»

Никак не отрицая того, что человек руководствуется в своих действиях выгодой, Достоевский лишь перемещал внимание с материальной и логической основы представлений о выгоде в сферу идеальную, духовную, иррациональную. Логическому обоснованию поступков человека, будто бы руководствующегося классовым сознанием и классовым (грубо говоря, шкурным) представлением о выгоде, Достоевский противопоставляет свое, смысл которого (несколько упрощая) сводится к следующему. Разум, способный к логическому формулированию понятия выгоды, все время корректируется инстинктом, смутными, никакому рацио не подвластными реакциями (с точки зрения общечеловеческой как позитивными, так и негативными). Ожидаемые от поступка материальные выгоды могут быть полностью и даже незаметно для самого действующего лица подменены выгодами моральными, иногда или даже чаще всего зачеркивающими выгоды заранее предполагаемые, рассчитанные. В этой путанице расчетов, ощущений, сиюминутных настроений, возможностей, реактивных действий, как две координаты, проявляются начала добра и зла, прочерченные не релятивным классовым сознанием, а абсолютным диктатом Бога или дьявола.

Герои романов Достоевского — не схематические представители класса и эпохи, а индивиды, представляющие сгущение элементов, как классово и исторически ограниченных, так и духовно бесконечных.

По четко очерченным признакам, Раскольников — бедный петербургский студент, Свидригайлов — помещик, князь Мышкин — представитель старинного дворянского рода. Но их поступки, их состояния, их реакции диктуются массой как определяемых, так и неопределяемых ощущений, желаний, представлений. Преступление Раскольникова вызвано и холодным расчетом, идеологическими убеждениями Родиона Романовича, и стихийными движениями его души, и случайными обстоятельствами, фатально ведущими его к этому преступлению.

По Марксу, высокое и низкое, справедливое и несправедливое, истинное и ложное распределяется между классами, по Достоевскому — в душе каждого человека. Совсем не глупый прокурор в «Братьях Карамазовых» раскрывает суть человеческой души, анализируя карамазовщину: «Мы натуры широкие, карамазовские, способные вмещать всевозможные противоположности и разом созерцать обе бездны, бездну над нами, бездну высших идеалов, и бездну под нами, бездну самого низшего и зловредного падения».

Идеал Содома и идеал Мадонны, по Достоевскому, сосуществуют в душе каждого человека. Человек мечется между ними, ему подчас кажется, что в нем два существа, как это думал Голядкин в «Двойнике». Ни о каком гармоническом мире вокруг человека не может быть и речи, поскольку дисгармоничен сам человек. Потому-то Достоевский и не верил в возможность построить на земле «хрустальный дворец».

Для Маркса, как и для Достоевского, была важна проблема Бога. Если нет Бога, говорит Маркс, значит, действуют научные, материалистические законы, человек зависит от этих законов и, осознав их («свобода есть осознанная необходимость»), становится свободным.

Если нет Бога, говорит Достоевский, тогда все позволено.

Маркс довольно легко отделался от Бога, как и от всего, что нельзя объяснить рационально. Он, так сказать, не нуждался в гипотезе Бога. В этой гипотезе нуждался Достоевский. Для него гипотеза бытия Божья и гипотеза безбожия — обе значительны.

Достоевского подчас называют обскурантом. В действительности, Маркс — гораздо больший фанатик атеизма, чем Достоевский — фанатик религиозный. Он как-то записал в своей записной книжке: «Не как дурак же (фанатик) я верую в Бога! И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицания, которое пережил я. Им ли меня учить!» А в одном письме он признавался: «Я — дитя века, дитя неверия и сомнения и до сих пор даже (я знаю это), до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен...»

Для Достоевского существует одна-единственная альтернатива: или есть Бог и, значит, бессмертие, или Бога нет — и тогда человек — хозяин жизни, и нет у него никаких нравственных преград.

Человечество, которое собирается жить не по нормам христианской этики, а по своим собственным (мысль «Ракитки» в «Братьях Карамазовых»), придет в кровавый тупик.

Семен Франк , выросший, как и большинство русских философов начала века, на наследии Достоевского, спрашивает: «В чем гарантии, что человеческие представления о добре и совершенстве истинны и что определенные этими представлениями нравственные усилия восторжествуют над всеми силами зла, хаоса и слепых страстей?» Или человек, со всеми его страстями, заблуждениями, пороками, душевной путаницей, или Христос — такова альтернатива, на которой настаивает Достоевский.

Все сомневающиеся герои Достоевского ставят вопрос о Боге, и не из чистой любознательности, но чтобы определить свой путь в жизни. «А может быть, Бога-то и нет?» — спрашивает Раскольников Соню, Иван — чёрта, Федор Павлович — монахов, Кириллов — себя, ибо для них ясно, что если нет Бога, то нет и добродетели (Иван Карамазов), то все позволено (Раскольников); если нет Бога, то я обязан заявить своеволие (Кириллов), я могу все взять от жизни, «не заботясь отчетом» (Федор Карамазов). Эту атеистическую мысль доводит до логического предела герой «Записок из подполья»: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтобы мне всегда чай пить».

Пока люди не признают, что существует правда, находящаяся вне их сознания, вне ограниченных их опытом этических представлений, они обречены на взаимное отчуждение, взаимную ненависть, на войны. В этом смысл сна Раскольникова о трихинах, заразивших человечество сумасшествием, симптом которого — вера в абсолютное человеческое знание. Никогда раньше «люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали себя зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований».

Достоевский мог верить, а мог сомневаться в бытии Божьем, но одно было ему ясно: откажись люди от Бога — придет всеобщее сумасшествие, как пришло оно во сне Раскольникова к людям, зараженным трихинами самоуверенности: «Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром».

Маркс был уверен, что как раз он все это знает. Он утверждал некое поступательное развитие человечества от родового к коммунистическому обществу.

Если бы Марксу было присуще чувство юмора и он жил бы в наше время, он должен был бы согласиться со сжатой формулой Абрама Терца , описывающей развитие человечества по Марксу: обезьяна слезла с дерева и начала победное движение к коммунизму.

Человек должен лишь распознать свое место в сегодняшней колонне движущихся к новой, ближайшей цели, представляющей лишь этап к цели конечной — к коммунизму.

4

В отличие от Маркса, Достоевский никаких конкретных рекомендаций, каким образом изменить несправедливые общественные отношения, каким образом накормить бедных и усмирить богатых, защитить угнетенных и наказать насильников и угнетателей, не давал. Однако, не зная Марксова учения, но, будучи знакомым с родственными ему взглядами позитивистов; в частности, социалистов, Достоевский в своих трудах убежденно отвергает те предложения, которые выдвигались ими в целях установления на земле всеобщего блага.

Сам Достоевский, пусть мучаясь, колеблясь, но Бога принимал и в Бога верил. У него нет (как нет ни у кого) материальных способов доказательства бытия Божия, зато есть аргументация духовного и исторического опыта человечества. Когда Зосима говорит: «Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь», — то это не спекулятивные рассуждения церковного догматика, а вывод из практического опыта истории и точное предсказание на будущее. Если человек будет сам решать, кому жить, а кому нет, никакого братства на земле не будет. «Были бы братья, будет и братство», — говорит Зосима.

Не могло быть никаких логических контрдоводов против убийства старухи-процентщицы — контрдовод, так сказать, материализовался в лице Лизаветы. Взяв на себя право убивать из самых благих побуждений, Раскольников не может остановиться — он убивает женщину, принадлежащую к миру угнетенных, униженных и обиженных, во имя которых он поднял топор («кровь зовет кровь»).

Алеша Карамазов задает брату вопрос:

«Брат, позволь еще спросить: неужели имеет право всякий человек решать, смотря на остальных людей, кто из них достоин жить и кто более недостоин?» Маркс ответил на этот вопрос положительно: поскольку в мире идет борьба между прогрессивными и реакционными силами, представители прогресса не только имеют право, но обязаны смести с исторической дороги тех, кто мешает движению человечества к счастью и справедливости.

Порфирий спрашивает у Раскольникова, а каким же образом можно отличить тех людей, которые право имеют переступить через человеческую жизнь, от обыкновенных людей, такого права не имеющих.

Для Маркса такого вопроса не было: человек — социально-биологическое существо, каждый человек принадлежит или к тем, кого надо устранять, или к тем, кто должен устранять. Эти последние действуют согласно своему плану разумного преобразования мира, и поэтому им все позволено.

Достоевский не верил в реальность любви к человечеству. Как это ни покажется странным, но верующий, идеалист Достоевский представляется в этом смысле более реалистом, чем материалист и атеист Карл Маркс. Вера Маркса в то, что любви людей друг к другу мешает некое экономическое явление, а именно частная собственность и что если частная собственность уничтожится, то люди возлюбят друг друга, прекратятся войны, исчезнет конкуренция между людьми, их борьба за существование, — более фантастична, чем вера Достоевского в бессмертие. Достоевский писал в «Дневнике писателя»: «Я даже утверждаю и осмеливаюсь высказать, что любовь к человечеству вообще — есть как идея , одна из самых непостижимых идей для человеческого ума. Именно как идея. Ее может оправдать лишь одно чувство. Но чувство-то возможно именно лишь при совместном убеждении в бессмертии души человеческой».

Опираясь на столь различные постулаты, эти два мыслителя отдают много духовных и интеллектуальных сил делу прогнозирования. Кто же из них стал истинным пророком, чьи представления о мире, о человеке дали более надежный материал для предсказания о будущем, чьи предсказания сбылись, а чьи оказались ошибочными?

5

Здесь пора вернуться к Нострадамусу и его коллегам из провидческого цеха. Толкователи его предсказаний сконструировали из его туманных намеков конкретные эпизоды исторической жизни, будто бы подтверждающие его фантастическую прозорливость.

Столь же повезло с расшифровщиками Карлу Марксу. Даже, может быть, больше. Чуть ли не половина населения земного шара верит теперь, что все, им написанное, совершилось или совершается. Страны, где толкователям марксизма принадлежит государственная власть, объявлены странами «реального социализма», в которых торжествуют марксистские идеи.

Попробуй сказать поклонникам Нострадамуса, что, в общем-то, из множества его предсказаний большинство не исполнилось, а те, которые вроде бы исполнились, весьма незначительны на фоне общего провала автора «Центурий», они обвинят вас в склонности к предрассудкам, в неумении распознать мудрость великого провидца и даже в невежестве.

В странах реального социализма упреками не ограничиваются, там просто сажают в соответствующие учреждения тех, кто посмеет усомниться в том, что пророчества великого провидца осуществились.

Как оказалось, законы экономические почти полностью снимаются законами психологическими и религиозными. Поэтому Марксово учение проявилось как утопическое, а учение Достоевского — как научное, если научным признать то, что подтверждено практикой, «критерием истины».

Коммунистическое общество, создаваемое на территории бывшей России, соответствует тому, как его предсказал Достоевский, хотя — подчеркиваем — создатели этого общества в основных чертах выполнили все предписания Маркса.

1. Пролетариат в России потерял не цепи, а все то, что он завоевал, начиная с революции 1905 года: свободные профсоюзы, право посылать своих представителей в органы самоуправления, прогрессирующее благосостояние. Потеряв все это, пролетариат России приобрел не весь мир, а цепи, о которых с начала XX века начал забывать.
2. Коммунистическая партия, как оказалось, имеет основной интерес, совершенно «отдельный от интересов рабочего класса», а именно — сохранение в своих руках власти и всего того богатства, которое создается руками трудящихся. Недавние события в Польше лишь вновь подтвердили этот факт.
3. Отмена частной собственности привела к сосредоточению всей собственности не в руках народа, а в руках олигархической группы.
4. Классы не уничтожились — наоборот, «новый класс» приобрел такую власть над производством и распределением, о которой никакой капиталист и мечтать не может.
5. Так называемая пролетарская революция в России была проведена не только не в интересах большинства, но в интересах самого незначительного меньшинства. Огромные слои русского населения просто истреблены: предприниматели, дворянство, состоятельное крестьянство. До небывалого в России уровня опустилось благосостояние людей таких профессий, как городские врачи и учителя, инженеры, научные работники, относящиеся в капиталистическом мире к числу наиболее высоко оплачиваемых.
6. Войны не только не прекратились, но ведутся как раз между коммунистическими странами: Вьетнамом и Китаем, Вьетнамом и Кампучией. В конце 40-х годов на грани войны находились отношения между коммунистическими Югославией и Советским Союзом. Коммунистические танки раздавили коммунистическую власть в Чехословакии. В коммунистическом Советском Союзе находится самый большой в мире арсенал оружия.
7. Государственная власть не только не отменяется, но усиливается до неслыханных для капиталистических стран размеров. Ни в одной стране капиталистической Европы нет такого аппарата полиции, такой мощной бюрократии, такой огромной армии, такого количества мест заключения, как в коммунистическом Советском Союзе.
8. Аппарат этот совсем не преследует цели создания условий для свободного развития каждого: тюрьмы, цензура, ограничения свободы печати и собраний — все это есть и в капиталистических странах, коммунистические страны не только не устранили всех этих зол, но усилили их в грандиозных масштабах.

Все это и предсказывал Достоевский .

Было бы ошибочным утверждать, что пророчества Маркса не могут быть проверены опытом России, что тоталитарная коммунистическая система, господствующая в России, — выражение ментальности русского народа или продолжение его истории, как утверждает, например, немецкий историк Лудольф Руль. Сейчас марксистские эксперименты проводятся в Китае, на Кубе, в Польше, в Эфиопии, в Анголе, в Никарагуа. Результаты в общих чертах одни и те же. И суть не в том, что коммунисты — ужасные люди, что они заранее планировали эти кошмары. Трагедия в том, что утопическая, ничего общего с реальностью не имеющая теория Маркса признана в XX веке научной, а ее созидатель — великим пророком.

Достоевский, как и Маркс, видел призрак коммунизма: «Над всей Европой уже носится что-то роковое, страшное», он предсказывал, что пролетарии «победят несомненно и если богатые не уступят вовремя, то выйдут страшные дела». Более того, он предвидел то, в чем Маркс просчитался, а именно, что пролетарская революция произойдет в России: «Европейская революция начнется в России, ибо у нас для нее нет надежного отпора ни в управлении, ни в обществе».

Но вот что произойдет «потом», каковы будут результаты этой революции, Достоевский предсказал абсолютно точно: «Очень может быть, что... цели всех предводителей современной прогрессивной мысли — человеколюбивы и величественны. Но зато мне вот что кажется несомненным: дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново, то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено. Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома».

Как и Маркс, Достоевский предвидел победу коммунизма над капитализмом (то есть то, что будет «сначала»), но, в отличие от Маркса, он знал, что «потом» будет не Царство Божье, а царство дьявола.

В черновике к «Подростку» мы читаем: «Коммунизм восторжествует (правы ли, виноваты ли коммунисты), но их торжество будет самой крайнею точкою удаления от царства небесного». Само предсказание победы коммунизма вытекает у Достоевского совсем из иных предпосылок, чем у Маркса. Маркс узрел призрак коммунизма и попытался дать ему так называемое научное обоснование. Но призраки мало связаны с естествознанием. Для исследования их природы мало пригодны математика и экономика. Для объяснения их нужны религия и знание человеческой души. Маркс был специалистом в первом ряду упомянутых дисциплин, Достоевский — во втором.

Духовный опыт Достоевского и материалистическое сознание Маркса выражают две тенденции европейской мысли, определившиеся на стыке двух эпох — позднего средневековья и раннего Возрождения. С одной стороны, это средневековые аскетика и мистицизм, с другой — ренессансный материализм и гедонизм, к концу XVIII века вылившийся в воинствующий рационализм и атеизм. Из этих двух основ возникло два типа человека нового времени: один, стремящийся к развитию исторического прогресса, понимаемого как обогащение возможностей гедонистического блага, другой, устремленный к прогрессу духовного сознания. Георгий Флоровский  писал: «Человек должен устремляться не к имманентной цели, находящейся в горизонтальном направлении истории, а к цели, вертикально направленной, то есть к цели трансцендентной».

Марксова неудача с пророчествами — следствие пренебрежения этими трансцендентальными целями; поразительная точность пророчеств Достоевского — результат устремленности русского писателя к целям вертикальным. Маркс выстроил историю таким образом, как будто каждый этап ее является лишь подготовкой к следующему, более прогрессивному, и не имеет смысла сам по себе. Достоевский же, как и Xристиан Шубарт  , понимал, что «в глазах Творца все эпохи имеют равное значение». Вследствие этого Достоевский настаивал на вечности, однозначности моральных норм христианства для всех эпох и всех поколений человечества. Маркс писал, что коммунизм отменит «вечные истины». Он оказался прав, однако отмена этих истин в коммунистических странах привела не к возникновению истин, более ценных для человечества (как хотел Маркс), но к духовному краху релятивистски мыслящего индивида.

Коммунизм стал воплощенной смердяковщиной. Смердяков устранил на пути от идеи к поступку важнейшее звено — совесть, начало, связывающее человека с трансцендентным. Достоевский предсказал, что идея насильственного преобразования мира, даже если бы она имела некое позитивное оправдание как таковая, не может привести человека к достижению благих целей, если между деяниями, ведущими к этой цели, и самой целью в качестве контролирующего пропускного пункта не будет воздвигнута совесть. «Человек массы, — писал Ортега-и-Гассет  , —  просто обходится безо всякой морали, ибо всякая мораль, в основе своей, есть чувство своей подчиненности чему-то, познание служения и долга».

Естественно, что мечта Маркса о возникновении коллективистского общества всеобщего братства привела в ее практическом осуществлении к обществу, где атомизированные интересы отдельных людей прикрыты лишь пропагандистскими лозунгами о морально-политическом единстве, к обществу, в котором, по остроумному афоризму Александра Зиновьева  , «человек человеку — товарищ волк».

Достоевский предсказывал, что никакого справедливого общества не может возникнуть в результате бессовестной жестокости, неуважения к правам личности: «Жестокость родит усиленную, слишком трусливую заботу о самообеспечении. Эта трусливая забота о самообеспечении всегда... под конец обращается в какой-то панический страх за себя, сообщается всем слоям населения, родит страшную жажду накопления и приобретения денег. Теряется вера в солидарность людей, в братство их, в помощь общества, провозглашается тезис: всякий за себя и для себя».

Люди, пережившие ленинский и сталинский террор в СССР, увидят в этой картине, нарисованной Достоевским, гораздо больше сходства с реальным коммунизмом, чем в туманных пророчествах Карла Маркса. В наше время марксизм превращается в секту, не желающую ничего знать о реальности и заклинающую людей псевдонаучными фразами из работ своего лжепророка.

Роковую роль сыграло то пренебрежение к русской мысли, которое выразилось, в частности, у Томаса Карлейля  , писавшего, что «бедная немая Россия никогда не производит мирового голоса». Если бы Европа прислушалась к голосу русского, а не своего пророка, призрак коммунизма, возможно, растворился бы в атмосфере, как призраки шотландских замков, бродящие теперь лишь в фильмах ужасов.