Спорам о духовных предпосылках большевистской революции, замешанным на партийных и национальных пристрастиях, подчас не достает желательной насыщенности фактами.

Новые факты, а также факты известные, но оригинально встраиваемые автором в его концепцию, представлены в книге Михаила Агурского «Идеология национал-большевизма» [] [изд-во ИМКА-Пресс, 1980 год]. После появления этого исследования любой историк, даже не согласный с основными положениями книги, должен быть готовым ответить на «вызов» М. Агурского, приводя новые, столь же убедительные факты, но отнюдь не игнорируя свидетельств истории, приведенных в его работе.

Можно ли теперь, после выхода книги М. Агурского, не идя на компромиссы с научной совестью, утверждать, что Октябрьскую революцию совершили в своих интересах только евреи, если факты говорят о том, что первые ее шаги поддержали и антисемиты, вроде Пуришкевича или одного из главарей черной сотни Иллиодора?

Можно ли продолжать утверждать, что Октябрьский переворот удался, а заговорщики остались у власти лишь благодаря инородцам и подонкам русского общества, если «из 130 000 командиров Красной Армии примерно половина была бывшие царские офицеры и генералы», среди которых были и помощник военного министра А. Поливанов, и главнокомандующий армией А. Брусилов, и убежденный монархист генерал Зайончковский, и генерал Слащёв, опозоривший Белую армию еврейскими погромами?

Но и ассимилированные евреи не могут отмахнуться от того факта, что у истоков большевистской государственности стояли Троцкий и Зиновьев и немало других, а те евреи, о которых речь идет в главе «Русифицированные евреи», содействовали укреплению большевистской идеологии.

Уже казалось бы аксиомой, что Русская православная церковь должна была бы единодушно осудить большевизм. Однако факты говорят, что и Церковь внесла определенный вклад в укрепление большевистской власти, причем не обновленческая Церковь только (что было известно и раньше из работ А. Э. Левитина-Краснова), но и некоторые представители Церкви патриаршей, вроде архиепископа Иллариона. А председатель Синода В. Львов сам примкнул к «красной» обновленческой Церкви и потребовал расправы над патриархом Тихоном. Что же касается самой обновленческой Церкви, то достаточно приведенных в книге М. Агурского слов ее основателя Введенского, чтобы признать соучастие определенных церковных кругов в создании большевистского государства: «Мир должен через авторитет Церкви принять правду коммунистической революции».

М. Агурский приводит факты, которые, по его убеждению, свидетельствуют об участии в идеологической подготовке большевистской революции и русской религиозной интеллигенции. Здесь он идет куда дальше «Вех», видевших лишь в рядах революционной интеллигенции разрушителей старой России. В книге говорится об ответственности интеллигенции за торжество большевистской релятивной этики. […] Агурский показывает, к чему привели Россию безответственные софистические забавы русской философствующей интеллигенции, зараженной гегелевской диалектикой, с помощью которой так легко узреть в отрицании утверждение, в разрушении — надежды на созидание, в атеизме — истинное служение Богу. Все это, казалось бы, столь невинное салонное блудомыслие привело к победе сил, принесших русскому народу неисчислимые духовные увечья.

Таким образом, М. Агурский зачеркивает примитивную схему великого трагического события в русской истории — Октябрьского переворота, — согласно которой этот переворот — дело рук кучки авантюристов: из работы Агурского вытекает мысль, что это был все же не переворот, а революция, за которую несут ответственность чуть ли не все слои русского общества.

Агурский не ставит задачу обнаружения всех причин большевистской революции, его интересуют лишь идеологические ее корни. […] Идеологи никогда не знают, к чему приведут их спекулятивные забавы. Очень существенно замечание Агурского, что «Мережковский и Зинаида Гиппиус отвергли большевизм, не узнав в нем собственного крестника».

Замечание это заставляет попристальнее взглянуть на концепцию Агурского. Действительно, самые разные течения русской общественной мысли в той или иной степени делали вклад в становящуюся большевистскую идеологию; действительно, большевики приняли элементы самых различных учений, которые, казалось бы, никак не могут быть объединены в строгую систему, однако весьма рискованным кажется тезис, согласно которому идеология людей, захвативших власть в октябре 1917 года, — концентрация русских национальных идей самого разного толка: от учения Вл. Соловьева до черносотенства, от символического мистицизма до есенинско-клюевского почвенничества. Чтобы принять такую концепцию, нужно согласиться с тем, что существует некая общая, для всех приемлемая национальная идея и что большевики ее-то и выразили. Однако весьма сомнительно, имели ли большевики (по крайней мере главари партии) какую-нибудь национальную идею. Ленин всегда говорил, что главная цель большевиков — захват власти с целью осуществления сначала в России, а потом во всем мире идеалов научного коммунизма. М. Агурский в своей книге подчас показывает, что те, кто принял большевистскую революцию за революцию национальную, весьма заблуждались, выдавая желаемое за действительное, однако центральный тезис книги все же в том, что большевики осуществили мечты национально мыслящей части русского общества. Это утверждение Агурского можно было бы с некоторыми оговорками принять, если бы мы под национально мыслящей частью русского общества понимали те правые силы в русском политическом спектре, для которых Россия — это ее государственность и могущество. Естественно, что большевистскуюреволюцию в конце концов принял один из самых принципиальных представителей правых сил В. В. Шульгин, что к признанию большевиков склонялись черносотенцы и сменовеховцы. Однако те, для кого Россия — это прежде всего конкретный русский человек: крестьянин и рабочий, предприниматель и интеллигент, священник и чиновник, а национальная задача — в создании права, защищающего человека от государственных претензий, ни в какой степени не могли содействовать утверждению власти и идеологии большевиков и коммунистов, для которых человек, личность вообще не существует, а есть класс, партия, нация, используемые для осуществления различных социальных и внешнеполитических экспериментов. […]

М. Агурский показывает, что коммунисты-интернационалисты и боль­ше­вики-националисты прекрасно смогли сойтись на формуле русского государства, чья миссия состоит в распространении на весь мир идей научного социализма. И тут уж им помогли и К. Леонтьев с его предложением «нужно властвовать беззастенчиво», и Шульгин с его имперскими притязаниями, и кое-какие писатели, романтизировавшие разгул русской (азиатской!) народной стихии.

Книга М. Агурского вносит корректив в привычное представление о том, что коммунисты оседлали национальную лошадь лишь во время Отечественной войны. Агурскийубедительными фактами доказывает, что коммунисты вскакивали на эту лошадь чуть ли не с самого начала их революции. Прав Р. Пайпс, говоря, что для коммунистов национальный вопрос не то, что надо решить, а то, что надо эксплуатировать. Агурский же подчас слишком серьезно относится к полемике между коммунистами и большевиками. […]

Заканчивая чтение книги Агурского, читатель пожалеет, что анализ национал-большевизма не доведен в ней до нашего времени. Автор сделал бы серьезную услугу исторической науке, если бы продолжил работу над своей темой, сделал бы анализ трансформации идеологии и практики национал-большевизма в 1930 – 1970-е годы.

В новом, расширенном варианте книги можно было бы избегнуть некоторых, слишком рискованных обобщений вроде, например, утверждений, что мистицизм чуть ли не неизбежно ведет к национал-большевизму или что «русский литературный символизм так или иначе своими корнями уходит в соловьевский мистицизм, и именно он, в большей степени, чем все другие литературные течения, восторженно встретил большевистскую революцию». Книге, важнейшей особенностью которой является доказательность, вряд ли пристали такие суждения, легко опровергаемые как раз с помощью очень веских фактов.