Максим Горький
«Жизнь Клима Самгина»

Фрагмент: стр. 514 - 518

[…]

Максим Горький

Через несколько дней  Клим  Самгин подъезжал к Нижнему-Новгороду.  Версты  за  три до вокзала  поезд, туго набитый  людями,  покатился  медленно,  как  будто  машинист  хотел,  чтоб  пассажиры  лучше  рассмотрели  на  унылом  поле, среди желтых лысин песка и грязнозеленых островов  дерна,  пестрое  скопление  новеньких,  разнообразно  вычурных построек.

Рядом  с  рельсами,  несколько  ниже  насыпи,  ослепительно  сияло  на  солнце  здание  машинного  отдела,  построенное  из  железа  и  стекла,  похожее  формой  на  огромное  корыто,  опрокинутое  вверх  дном;  сквозь  стекла  было  видно,  что  внутри  здания  медленно  двигается  сборище  металлических  чудовищ,  толкают  друг  друга  пленные  звери  из  железа.  Полукольцом  изогнулся  одноэтажный  павильон  сельского  хозяйства,  украшенный  деревянной  резьбой  в  том  русском  стиле,  который  выдумал  немец  Ропет.  Возвышалось,  подавляя  друг  друга,  еще  много  капризно  разбросанных  построек  необыкновенной  архитектуры,  некоторые  из  них напоминали о  приятном  искусстве  кондитера,  и,  точно  гигантский  кусок  сахара,  выделялся из пестрой их толпы  белый особняк художественного  отдела.  Сверкал  и  плавился  на  солнце  двуглавый  золотой орел  на  вышке  царского  павильона,  построенного  в  стиле  теремов,  какие  изображаются  на  картинках сказок.  А  над  золотым  орлом  в  голубоватом  воздухе  вздулся  серый  пузырь воздушного шара,  привязанный  на  длинной  веревке.

Неспешное  движение  поезда  заставляло  этот  городок  медленно  кружиться;  казалось,  что  все  его  необыкновенные  постройки  вращаются  вокруг  невидимой  точки,  меняют  места  свои,  заслоняя  друг  друга,  скользят  между  песчаных  дорожек  и  небольших  площадей.  Это  впечатление  спутанного  хоровода,  ленивой,  но  мощной  толкотни,  усиливали  игрушечные  фигурки людей,  осторожно  шагавших  между  зданий,  по  изогнутым  путям;  людей  было  немного,  и  лишь  редкие  из  них  торопливо  разбегались  в  разных направлениях,  большинство  же  вызывало  мысль  о  заплутавшихся,  ищущих.  Люди  казались  менее  подвижны,  чем  здания,  здания  показывали  и  прятали  их  за  углами  своими.

Это полусказочное впечатление тихого,  но могучего хоровода  осталось у  Самгина  почти  на  все  время  его  жизни  в странном  городе,  построенном  на  краю  бесплодного,  печального поля,  которое вдали  замкнула  синеватая  щетина  соснового  леса — «Савелова  грива»  и — за  невидимой  Окой — «Дятловы  горы»,  где,  среди  зелени  садов,  прятались  домики  и  церкви  Нижнего-Новгорода.

Остановясь  в  одной  из  деревянных,  наскоро  сшитых  гостиниц,  в  которой  все  скрипело,  потрескивало  и  в  каждом  звуке  чувствовалось  что-то  судорожное,  Самгин  быстро  вымылся,  переоделся,  выпил  стакан  теплого  чая  и  тотчас  пошел  на  выставку;  до  нее  было  не  более  трехсот шагов. Возвратился  он  к  вечеру,  ослепленный,  оглушенный,  чувствуя  себя  так,  точно  побывал  в  далекой,  неведомой  ему  стране.  Но  это  ощущение  насыщенности  не  тяготило,  а,  как  бы  расширяя  КлиМа,  настойчиво  требовало  формы  и  обещало  наградить  большой  радостью,  которую  он  уже  смутно чувствовал.

Оформилась  она  не  скоро,  в  один  из  ненастных  дней  не очень ласкового лета.  Клим  лежал  на  постели,  кутаясь  в  жидкое  одеяло,  набросив  сверх  его  пальто.  Хлестал  по  гулким  крышам  сердитый  дождь,  гремел  гром,  сотрясая  здание  гостиницы,  в  щели  окон  свистел  и  фыркал  мокрый ветер.  В  трех местах с потолка  на  пол  равномерно падали  тяжелые  капли  воды,  от  которой  исходил  запах  клеевой  краски и болотной  гнили.

Клим Самгин видел, что пред ним развернулась огромная,  фантастически  богатая  страна,  бытия  которой  он  не  подозревал;  страна  разнообразнейшего  труда,  вот —  она  собрала продукты его и,  как на ладони,  гордо показывает  себе  самой.  Можно  думать,  что  красивенькие  здания  намеренно  построены  на  унылом  поле,  обок  с  бедной  и  грязной  слободой,  уродливо  безличные  жилища  которой  скучно  рассеяны  по  песку,  намытому  Волгой  и  Окой,  и  откуда  в  хмурые  дни,  когда  с  Волги  дул  горячий  «низовой»  ветер,  летела  серая,  колючая  пыль.

В этом соседстве богатства страны и бедности каких-то  людишек ее  как будто  был  скрыт хвастливый  намек: «Живем — плохо,  а  работаем — вот  как  хорошо!». Не так нарядно и хвастливо, но еще более убедительно  кричала  о  богатстве  страны  ярмарка.  Приземистые,  однообразно желтые ряды ее каменных лавок, открыв  широкие  пасти  дверей,  показывали  в  пещерном  сумраке  груды  разнообразно  обработанных  металлов,  груды  полотен,  ситца,  шерстяных материй.  Блестел  цветисто расписанный  фарфор,  сияли  зеркала,  отражая  все,  что  двигалось  мимо  их,  рядом  с  торговлей  церковной  утварью  торговали  искусно  граненным  стеклом,  а  напротив огромных  витрин,  тесно  заставленных  бокалами  и  рюмками,  блестел  фаянс  приспособлений для уборных.  В этом соседстве церковного  с  домашним  Клим  Самгин  благосклонно  отметил  размашистое  бесстыдство  торговли.

Людей на ярмарке было больше, чем на выставке, вели  они  себя  свободнее,  шумнее  и  все  казались  служащими  торговле  с  радостью.  Поражало  разнообразие  типов,  обилие  иностранцев,  инородцев,  тепло  одетых  жителей  Востока,  слух  ловил  чужую  речь,  глаз — необыкновенные  фигуры  и  лица.  Среди  русских  нередко  встречались  сухощавые  бородачи,  неприятно  напоминавшие  Дьякона,  и  тогда  Самгин  ненадолго,  на  минуты,  но  тревожно  вспоминал,  что  такую  могучую  страну  хотят  перестроить  на  свой  лад  люди  о  трех  пальцах,  расстриженные  дьякона,  истерические пьяницы,  веселые студенты,  каков  Маракуев  и  прочие;  Поярков,  которого  Клим  считал  бесцветным, изящный,  солидненький  Прейс,  который,  наверно,  будет  профессором, — эти  двое  не  беспокоили  Клима.  Самоуверенный,  цифролюбивый  Кутузов  поблек  в  памяти,  да  Клим и не любил думать о нем.

Глядя  в  деревянный,  из  палубной  рейки,  потолок,  он  следил, как по щелям стекает вода  и, собираясь в стеклянные,  крупные  шарики,  падает  на  пол,  образуя  лужи. Вспоминался  блеск  холодного  оружия  из  Златоуста;  щиты  ножей,  вилок,  ножниц  и  замков  из  Павлова,  Вачи,  Ворсмы;  в павильоне военно-морском, орнаментированном  ружейными  патронами,  саблями  и  штыками,  показывали  длинногорлую,  чистенькую  пушку  из  Мотовилихи,  блестящую  и  холодную,  как рыба.  Коренастый,  точно  из  бронзы  вылитый  матрос,  поглаживая  синий  подбородок,  подкручивая  черные  усы,  снисходительно  и  смешно  объяснял  публике:

—  Этое  орудие  зарьяжается  с  этого  места,  вот  этим  снарьядом,  который  вам  даже  не  поднять,  и  палит  в  данном  направлении  по  цели,  значить — по  врагу.  Господин,  не  тыкайте  палочкой,  нельзя!
Блестела  золотая  парча,  как  ржаное  поле  в  июльский  вечер  на  закате  солнца;  полосы  глазета  напоминали  о  голубоватом  снеге  лунных  ночей  зимы,  разноцветные  материи— осеннюю  расцветку  лесов;  поэтические  сравнения  эти  явились у  Клима  после того,  как он  побывал  в  отделе  живописи,  где  «объясняющий  господин»,  лобастый,  длинноволосый  и  тощий,  с  развинченным  телом,  восторженно  рассказывая  публике  о пейзаже  Нестерова,  Левитана,  назвал  Русь  парчовой,  ситцевой  и  наконец — «чудесно  вышитой  по  бархату  земному  шелками  разноцветными  рукою  величайшего  из  художников — божьей  рукой».

Клим  испытал  гордость  патриота,  рассматривая  в  павильоне  Средней  Азии  грубые  подделки  немцев  под  русскую  парчу  для  Хивы  и  Бухары,  под  яркие  ситцы Морозовых и  цветистый  фарфор  Кузнецовых.

Игрушки и машины,  колокола и экипажи,  работы  ювелиров  и  рояли,  цветистый  казанский  сафьян,  такой  ласковый  на  ощупь,  горы  сахара,  огромные  кучи  пеньковых  веревок и просмоленных канатов,  часовня,  построенная  из  стеариновых  свеч,  изумительной  красоты  меха  Сорокоумовского  и  железо  с  Урала,  кладки  ароматного  мыла, отлично  дубленные  кожи,  изделия  из  щетины — пред  этими грудами неисчислимых богатств собирались небольшие  группы  людей  и,  глядя  на  грандиозный  труд  своей  родины,  несколько  смущали  Самгина,  охлаждая  молчанием своим  его повышенное настроение.

Редко  слышал  он  возгласы  восторга,  а  если  они  раздавались,  то  чаще  всего  из  уст  женщин  пред  витринами  текстильщиков и посудников,  парфюмеров,  ювелиров и меховщиков.  Впрочем,  можно было думать, что большинство  людей  немело  от  обилия  впечатлений.  Но  иногда  Климу  казалось,  что  только  похвалы  женщин  звучат  искренней  радостью,  а  в  суждениях  мужчин  неудачно  скрыта  зависть.  Он даже подумал,  что,  быть  может,  Макаров  прав:  женщина  лучше  мужчины  понимает,  что  всё  в  мире —  для  нее.

[…]